Индейское лето - Начало (1)

[je_nny]

Georg Catlin

Эпиграф:
…Сегодня будет дождь, на завтрак молоко,
И падалиц в саду пунктирные эскизы.
Озябшая голубизна легко
Осядет в пыль, на стены и карнизы.
Она омоет дом, отрежет все пути,
Скользнет вдоль изгороди в лихорадке танца,
И будешь ты грустна, что вот, нельзя уйти
И тяжело, немыслимо остаться…
Алексей Цветков

Индейское лето

1.
Индейцы вышли на тропу войны! Они вооружились луком и стрелами, и томагавками, и воткнули в волосы перья горного орла, и раскрасили себе физиономии для устрашения врага. Собственно, индейцев было всего ничего – один маленький мальчик в шортах с вороньим пером в светлых волосах и с разрисованной акварелью мордочкой. Он очень серьезно смотрел на Анну, качавшуюся на качелях в дальнем уголке огромного сада Лифшицев. Качели были старые и немилосердно скрипели. Мальчик появился из кустов малины, росших вдоль соседского забора – наверное, там была дырка.
- Ты пришел меня спасти?
- Спасти? – он растерянно заморгал.
- Ну, ты же храбрый индейский воин Соколиный глаз? Нет?
- Я Оцеола, вождь семинолов!
- Ну вот! А я прекрасная семинолка, и меня взяли в плен индейцы племени сиу! Ты меня спасешь?

Так они познакомились.
Димке-Оцеоле было всего десять, Анне – почти двадцать. Она училась в «Пятке» - в художественном училище памяти 1905 года – и дружила с Соней Лифшиц. Дружила – это мягко сказано: Лифшицы приняли ее, как родную – пригрели, приласкали, присвоили себе. Они были такие! Софья Леопольдовна, бывший врач-кардиолог – огромная, пышная, курила, как паровоз, и виртуозно материлась. Ее сын Валентин Аркадьич, Сонин папа, преподавал в университете историю средних веков. А Маргарита, Сонина мама, была высокой, тоненькой и трепетной – дышала «духами и туманами» и пребывала в постоянной, несколько меланхолической задумчивости – Маргоша, очнись, наконец! Несмотря на хрупкость, Маргарита Михайловна была прекрасным стоматологом, и рвала зубы безо всякого трепета. Анна ее побаивалась – все казалось, сейчас скажет: открой рот! Соня пошла в бабушку – такая же крупная, громкоголосая, с непослушной копной рыжеватых кудрей, она все время пыталась похудеть и без конца пробовала какие-то невообразимые диеты: то питалась одними яблоками, то, наоборот, требовала мяса.
Анну они приняли сразу же, как только Соня первый раз привела ее домой – как будто она была подобранным уличным котенком, озябшим и голодным. Впрочем, почти так и было. Папа Анны умер в одночасье, когда ей еще не было четырнадцати. Посреди ночи вдруг страшно закричала мама, Анька прибежала, вызвали скорую, но скорая не довезла – он умер по дороге. Папу Аня обожала. Она не понимала, как он мог так с ней поступить?! Папа, папочка! Всем – характером, внешностью: черными прямыми волосами, зелеными чуть раскосыми глазами и высокими скулами – она была похожа на отца, как будто он сделал ее самостоятельно, без помощи мамы. Маму Аня не то, чтобы не любила, нет – мама есть мама! Но… как-то снисходила к ней что ли. Главным был папа! Самым лучшим, самым умным, самым красивым. А мама казалась слишком простой, недалекой и не очень-то и красивой рядом с ним. И зачем он на ней женился? Маленькая Аня иной раз воображала себе совсем другую маму – прекрасную, как… как Людмила Чурсина! Ей очень нравилась Людмила Чурсина. Мама была совсем не такая – маленькая, полненькая кудрявенькая, краснощекая. И вот теперь папа умер, и она осталась с мамой. А мама… мама как-то потерялась. Аня это сразу поняла. Сначала все плакала, потом даже запила было, но Аня этого ей не позволила – еще чего! У нее все валилось из рук, и Ане пришлось научиться всему – и готовить, и убираться, и шить, и не давать маме плакать. Последнее получалось плохо – Аня как-то ожесточилась, и напрасно мама подъезжала к ней с поцелуями и причитаниями. Это из-за нее умер папа! Из-за нее – убеждала себя Анна и не поддавалась. Так они и жили – в состоянии холодной войны. А в один прекрасный день оказалось, что мама… беременна! Она прятала глаза, краснела – но живот уже лез на нос, и отпираться было бессмысленно. Ане стало противно. Она не могла даже прикасаться к матери, ее мутило от запаха ее тела, одежды, раздражали все эти ванночки и кроватки, ползунки и пинетки, заполонившие их квартиру.
- Я не буду нянчить твоего ребенка, даже не надейся! – сказала она жестко и мама испуганно съежилась.
- Анечка, но это же твоя сестра…
- Ко мне это не имеет никакого отношения!
Но куда она делась! Конечно, помогала – нянчилась с крохотной Наташкой, стирала, ходила за детским питанием, и все это с раздражением, с ненавистью к матери, с отчаяньем: надвигались выпускные экзамены, в классе у всех были какие-то романы, а она, вместо того, чтобы бегать на свидания, стирает грязные пеленки! Наташка была забавная – когда не орала, конечно. Но Аня не расслаблялась – еще чего, будет она умиляться над этой чужой девчонкой. Какая она ей сестра! Нет, она сама никогда не будет такой, как мать, никогда – такой слабой, зависимой от мужчин, такой обыкновенной! Анна не такая, как все, нет – она художница, яркая, необыкновенная личность, она пробьется! Пробьется.
Она легко поступила в училище, легко вписалась в богемную жизнь и гордо ходила в рваных джинсах и собственноручно расписанной майке, придерживая непослушную папку с этюдами тонкой рукой в бисерных браслетах. Как только появилась возможность, она ушла из дома. Сначала вместе с одной из девочек снимала комнату в загаженной коммуналке, а потом ее пригрели Лифшицы, и Анна считала это незаслуженным подарком судьбы. Она старалась быть полезной, как только могла – старательно мыла посуду, связала для Софьи Леопольдовны немыслимой красоты шаль, а Маргарите сделала необыкновенные бусы из персиковых косточек и остатков рассыпавшегося кораллового ожерелья. Соньке она поправляла рисунки и шила удивительные наряды, в которых та совсем не выглядела толстой. Но они любили ее просто так, ни за что, и шали с бусами тут были ни при чем. Валентина Аркадьича она немного побаивалась – то, чем он занимался, было совершенно ей недоступно: история средних веков, с ума сойти! Она никогда не могла запомнить ни одной даты и вообще плохо себе представляла, когда они были, эти средние века.
Здесь, на даче, было хорошо – старый дом, запущенный участок, недалеко пруд. Аня с Соней валялись в саду с книжками, ходили купаться, смотрели кино в летнем кинотеатре, писали пейзажики и натюрмортики, варили варенье из черной смородины, шили какие-то наряды на старом ручном Зингере, играли в мяч и бадминтон, потом Валентин Аркадьич сделал им стол для пинг-понга. Иногда, когда вся семья была в сборе, а никого из гостей не случалось – Софья Леопольдовна любила, чтобы вокруг толпился народ, и все время кто-то приезжал с визитами – когда оставались только свои, Валентин Аркадьич или Маргарита читали вслух на веранде. Так они прочли воспоминания Коровина, и Аня подозревала, что книжка выбрана была специально для нее – глушь ты нерадиофицированная, говорила ей часто Сонька и заставляла читать нужные, по ее мнению, книжки. Библиотека у них была огромная и дома, и на даче, и все книги серьезные, никакого бульварного чтива, хотя Софья Леопольдовна обожала детективы и почитывала тайком не только Сименона и Жапризо, но и разваливающиеся книжонки с красавицами и головорезами на мятых обложках – где она их только брала! Какую чушь ты читаешь, мама! – ворчал Валентин Аркадьич, а Софья отвечала прокуренным басом:
- В моем преклонном возрасте, мой дорогой, мне позволены любые безумства!
Девчонки подружились с соседской Иркой, сестренкой Оцеолы – та была лет на пять их помладше и сердилась на маленького Димку, что он ходит за ними хвостом. А он ходил и таращил на Анну свои огромные серые глаза с длинными ресницами, и слушал ее, разинув рот – Ирка первая догадалась и стала его дразнить: влюбился, влюбился! Он страшно обижался, лез драться, а девчонки хохотали. Год от года Димка подрастал, начал стесняться, не давался обнять, а когда ходили на пруд, так выкомаривал на тарзанке, что Аня боялась, как бы он не грохнулся с высоты – а ведь все для нее! Грохнулся он с качелей – старая веревка оборвалась, и он со всего маху упал на жесткую землю, разбил локоть, коленку и даже заработал легкое сотрясение мозга – врач велел лежать в темной комнате и не делать резких движений. Димка лежал, голова слегка кружилась, его подташнивало – он был преисполнен горя: Анна уезжает, и он не увидит ее до будущего лета! Вот возьму и умру – думал он мрачно, - тогда узнаете! Он представил себе, как лежит бледный и прекрасный, а Аня плачет над ним, и ее горячие слезы льются ему на грудь…
Дальше он представить не успел, потому что вошла настоящая Аня – веселая, пахнущая солнцем и бархатцами: в косу она вплела цветы.
- Как ты тут, вождь семинолов? Бедный! Выздоравливай! Вот тебе от меня подарочек! Она дала ему маленький этюдик: два яблока на зеленой скатерти. Димка молчал, только смотрел на нее во все глаза.
- Ну, что ты?
Она нагнулась – он с ужасом смотрел, как приближаются ее смеющиеся глаза, потом зажмурился – и поцеловала его. Когда он пришел в себя, в комнате витал ее запах, но самой Анны уже не было. Димка потрогал пальцами свои губы – вот сюда, сюда она его поцеловала! Его переполняло чувство какого-то жуткого восторга, невыносимого счастья, и радостного отчаянья, если оно бывает радостное. Пожалуй, я доживу до следующего лета, подумал он.
Но следующее лето принесло сплошные разочарования. Все началось еще весной. За зиму Димка страшно вытянулся и чувствовал себя совсем взрослым – еще бы, почти четырнадцать! У него ломался голос, мучили бесконечные прыщи и смутные эротические фантазии, в которых он, впрочем, не продвигался дальше поцелуев. Теоретически он представлял себе, что должно следовать за поцелуями, но это казалось ему совершенно невероятным: неужели и правда взрослые проделывают все эти штуки? И… ему придется? Брр!
Была необычайно дружная весна – цвело все сразу: вишня, черемуха, боярышник, сирень, жасмин, яблони, в саду благоухали ландыши, и воздух, настоянный ароматами, казался густым, как сироп. Лифшицы собирали гостей – у Софьи Леопольдовны был юбилей, и Димка маялся с утра, зная, что Анна непременно приедет. Он пошел за водой к уличной колонке и увидел ее – Анна шла рядом с высоким седым мужчиной, который нес ее этюдник и охапку красных роз. Анна в темно-бордовом длинном платье с распущенными волосами была прекрасна, как никогда, и Димка сунулся было к ней, но она даже не повернула головы – не заметила, так занята была разговором с этим седым мужиком. Ледяная вода лилась ему на ноги, он не чувствовал. Жизнь, только что казавшаяся такой замечательной, остановилась – словно захлопнулась крышка сундука, и он, Димка, остался внутри.
К Лифшицам он идти не хотел.
Но пошел.
Анна, заметив его, улыбнулась и равнодушно чмокнула в щеку – как ты вырос, совсем большой! Весь вечер он следил за ней – за ней и Сергеем, так звали этого седого. Он видел их насквозь, всю их игру, все эти взглядики, улыбочки, нечаянные прикосновения – видел и умирал от отчаянья. Заснуть он не мог. Посреди ночи вышел в сад, залитый лунным светом, пролез в дыру в заборе и замер: на качелях кто-то был. Еще не видя, он знал кто это! Они целовались и шептались, обнявшись, один раз Анна тихо рассмеялась – Димка не мог, не мог этого вынести! Не мог. Он вернулся к себе, постоял на балконе – внизу, словно зачарованный, белел сад, луна смотрела с неба и, чтобы добить его окончательно, вдруг запел соловей, потом второй, подальше. Димка сел на пол и заплакал от горя, безнадежности, любви, из-за невозможной красоты этой весенней ночи, созданной специально для того, чтобы целоваться, сидя на старых качелях.
Больше он не плакал никогда в жизни.

Продолжение следует...




Thomas Sully

Comments

[katevnik.livejournal.com]

Дальше!

[je-nny.livejournal.com]

ты уже прочитала что ли?! Ничего себе!
Хочешь, пришлю целиком? А то я буду выставлять по главе.

[katevnik.livejournal.com]

мне в ЖЖ удобнее читать, чем в ворде, так что я буду ждать по главе %)
Ужасно интересно!

[je-nny.livejournal.com]

спасибо! я рада!

[hhhhhhhhl.livejournal.com]

Вижу, но он мне ещё не распечатал.