![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
je_nnySergey Slepukhin: АВТОРЫ «БЕЛОГО ВОРОНА»
ЗНАКОМЬТЕСЬ – АНАСТАСИЯ ЛИЕНЕ ПРИЕДНИЕЦЕ
http://www.facebook.com/groups/320718391296552/permalink/501742776527445/
Тридцать лет назад я собрался в поездку. Задача, как мне казалось, была под силу: обойти всю Прибалтику! Весь год я копил деньги, весь год читал книжки. Литовская, Латвийская, Эстонская ССР. Мой первый «Запад», «окно в Европу». С тех пор и люблю эту землю, этих людей.
Памятник Свободы и величественное Братское кладбище – шедевры Карлиса Зале, некогда сподвижника Луначарского, одного из идеологов пролетарской монументальной пропаганды. Мальчишки, пришедшие в некрополь тайно возложить цветы дедам-патриотам. Встреча с родственниками художника Яниса Розенталя и скульптора Тедораса Залькалнса. Скоро жизнь к концу, а я так и не «раскопал» материалы об екатеринбуржском периоде жизни будущего великого латышского скульптора, несколько лет работавшего в Екб после службы в фирме Фаберже…
Латвия. Конечно, Взморье, Дзинтари, музыка на берегу, девушки в ослепительно белых платьях.
Потом мои поездки в Латвию стали частыми. Но… развалился Союз, в начале девяностых я – на одной ноге – приезжал в Ригу, закупал тонны геля для УЗИ аппаратов, с трудом транспортировал их на Урал.
А потом – как обрезало…
Вот почему, на Балтийском поэтическом конкурсе самыми интересными для меня стихами стали строки, написанные молодой поэтессой Анастасией Лиене Приедниеце из Саулкрасты. В них – новая, не известная мне, Латвия.
ЯНКА
Янка – мой бывший парень – латышский филолог.
Устроился было работать в среднюю школу,
смеялся: «Я детей не боюсь!»
Но – Латвия вступила в Евросоюз,
и уйма народа свалила в туманные дали.
В Англию, то бишь. Что-де они видали
в Латвии? Серость, безденежье, скукота.
А там, где нас нет, – как минимум всё не так.
Хотя госязык у нас неизменно в моде,
он, как ни крути, не особо-то и доходен,
коль скоро носитель его не стремится
в Сейм.
Отверг филологию Янка. Сказал – насовсем.
Забрал документы из школы. Уехал
в Лондон.
И – был на первых порах собою доволен,
хотя за границей он – очень даже прораб.
Родня – осталась. И Айне
– Янкиной матери –
тычут в спину, что сын её стал предателем.
Мол, патриотом его воспитать могла б.
Айна держится гордо. Не роняет ни жеста,
ни слова.
Ей бы косы по пояс, ей бы в эпос
средневековый –
к тем дочерям народа, от чьего горделивого
взгляда
замертво падали чужеземцы в железных
латах!
Не то чтобы я особенно дорога ей.
Скорее, к разговору располагает
моё уменье тактично подставить плечо.
И мы запиваем февральские будни чаем,
и Айна Янкины письма вслух изучает,
а я – молчок.
«Мама, тут каждый пятый – не латыш,
так литовец,
да не про нас – дома богатых невест.
А знаешь, я почти научился готовить...»
«Ах, Лиене, он же там ничего не ест!»
И – в слёзы. А я же сильная, я большая,
жму красную полную руку и утешаю:
«Не плачьте, не надо! Послушайте, Айнас
танте*!
Он умный, он справится, вы только время
дайте –
глядишь, богачом вернётся наш гастарбайтер!
Вернётся – женатым!
Не плачьте... не надо...»
И врала б я, что только о судьбах Родины
думаю –
да поди замолчи, поди затопчи беду мою!
Как я ревела белугой в аэропорту!
Пальцы вцеплялись в Янкину куртку, немея.
Вглядывалась в безнадёжную высоту –
так, что потом болели глаза и шея.
Ночи мои бессонны, а дни – суровы:
точит меня изнутри возвращённое Янкой
слово.
Мне бы больше не плакать, мне бы голову
друга гладить,
перебирать бы пальцами выгоревшие пряди.
Да чтобы наши объятья были крепки.
Всего-то!
Какие мы, Янка, болванские идиоты,
какие мы кретинские дураки!
* тётя Айна (латышск.)
ПРОСТЫЕ СЛОВА
Ты думал, я просто была зависима,
была беспомощна.
А я, оказалось, – тебя действительно,
как мало кто ещё, –
и есть ли на свете вина тяжелей
моей правоты?
Я хочу, чтобы сердце твоё – в тепле.
Чтобы мой пустырь
золотым мелилотом зарос, как встарь!
Голова разумна – или дурна?
И есть ли на свете верней правота,
чем твоя вина?
Потому что по жилам сосен бежит тепло,
гладят волны бока валунов покатых,
не считая, чьё время любить – истекло,
не деля на правых и виноватых.
...А я тебя – словно родину. Словно Латвию,
куда ты теперь – ни ногою...
Не достанет сил – спросить, как дела твои,
и нет мне покоя.
***
Вот незадача: я всё больше прямо и честно,
всё меньше – красиво и звучно. Загадки –
под пресс, но
со мною с такою совсем-совсем неудобно.
Меня обзывают нервной, агрессивной
и злобной,
особенно – бывшие. И – да, я в ответ кусаюсь.
(А ты бы вздохнул: ранимость...
эмоциональность...)
С тех пор, как мама болеет, я стала старшей
в семье. И мне теперь – за двоих страшно.
И я всё реже – о человеческой близости,
всё чаще – о том, как выжить в условиях
кризиса.
Меня пугает это новое главное –
и кажется: я могла бы украсть
и – убить могла бы я.
А помнишь, а помнишь – клялись, что не пожалеем,
ложились на ветхий плед, накрывались шубой,
февральская замять звенела нежнее, нежнее,
торжественно пели хором печные трубы.
И как мы бежали, прятались от кого-то,
мечтали о мире, в котором нет – виноватых...
Руки мои испорчены чёрной работой.
Скажи мне:
ты смог бы теперь целовать их?
***
Дело не в том, что был он – ландышево-
белокож,
трогательно костляв, безбожно зеленоглаз-
кудряв,
что напарывался на чужой кулак, а порой –
на нож, –
и пил почти любую горящую дрянь.
Дело не в том, что мы ругались, мирились,
дрались,
целовались, ходили на сторону, ходили
играть в бильярд.
Что я не помню когдатошних наших лиц,
хотя все живы и, вроде, никто не стар.
Что я была ему Ёжик – хищный, коварный
зверь,
а он мне – нежная рыбка, Щучик. И даже,
в конце концов,
не в том, что «любовь с первого взгляда –
всегда трансфер,
барышни, вглядитесь в своих отцов».
Дело в том, что я вижу, вижу его во сне.
Нет, не прежнюю жесть, не какую-то новую
жуть.
«Я люблю тебя, – говорит, – подойди
ко мне».
Я знаю, что он обманул меня. Я подхожу.
Потому что прошлое – неотъемлемо.
Никем. Никак.
Потому что прошлое – незаменимо.
Никак. Никем.
Настоящее – небо, прошлым несомое
на руках,
будущее – солнце, зажатое облачком
в кулаке.
ES ESMU
У твоей-то меня – озёра черным-черны,
беспробудный ноябрь немыслимой ширины,
колея потеряна в нескончаемом половодье.
Мокрый ветер одну и ту же пластинку
заводит:
«Ну, куда, куда ты бредёшь? Ты устала, поди?
Что же толку, если не можешь – легко
и шибко?
Ты одна, ты больна, ты горишь – упади,
упади –
убеди меня в том, что я нигде не ошибся».
У моей-то меня – пять соток влажной земли,
прорастает клубника, тянет по комьям ус.
Вешней нежностью садик до самых краёв
залит,
выползают большие жуки, которых
я не боюсь.
Я смеюсь, у меня самотканые кружева,
у меня веснушки – ты помнишь меня такой?
Чёрта с два –
а я же есть, я совсем жива,
я держусь за свой чернозём, свой воздух
морской –
за нехитрое да смешное крестьянское
счастье...
Я тебя прощаю.
Только не возвращайся.
ЗНАКОМЬТЕСЬ – АНАСТАСИЯ ЛИЕНЕ ПРИЕДНИЕЦЕ
http://www.facebook.com/groups/320718391296552/permalink/501742776527445/
Тридцать лет назад я собрался в поездку. Задача, как мне казалось, была под силу: обойти всю Прибалтику! Весь год я копил деньги, весь год читал книжки. Литовская, Латвийская, Эстонская ССР. Мой первый «Запад», «окно в Европу». С тех пор и люблю эту землю, этих людей.
Памятник Свободы и величественное Братское кладбище – шедевры Карлиса Зале, некогда сподвижника Луначарского, одного из идеологов пролетарской монументальной пропаганды. Мальчишки, пришедшие в некрополь тайно возложить цветы дедам-патриотам. Встреча с родственниками художника Яниса Розенталя и скульптора Тедораса Залькалнса. Скоро жизнь к концу, а я так и не «раскопал» материалы об екатеринбуржском периоде жизни будущего великого латышского скульптора, несколько лет работавшего в Екб после службы в фирме Фаберже…
Латвия. Конечно, Взморье, Дзинтари, музыка на берегу, девушки в ослепительно белых платьях.
Потом мои поездки в Латвию стали частыми. Но… развалился Союз, в начале девяностых я – на одной ноге – приезжал в Ригу, закупал тонны геля для УЗИ аппаратов, с трудом транспортировал их на Урал.
А потом – как обрезало…
Вот почему, на Балтийском поэтическом конкурсе самыми интересными для меня стихами стали строки, написанные молодой поэтессой Анастасией Лиене Приедниеце из Саулкрасты. В них – новая, не известная мне, Латвия.
ЯНКА
Янка – мой бывший парень – латышский филолог.
Устроился было работать в среднюю школу,
смеялся: «Я детей не боюсь!»
Но – Латвия вступила в Евросоюз,
и уйма народа свалила в туманные дали.
В Англию, то бишь. Что-де они видали
в Латвии? Серость, безденежье, скукота.
А там, где нас нет, – как минимум всё не так.
Хотя госязык у нас неизменно в моде,
он, как ни крути, не особо-то и доходен,
коль скоро носитель его не стремится
в Сейм.
Отверг филологию Янка. Сказал – насовсем.
Забрал документы из школы. Уехал
в Лондон.
И – был на первых порах собою доволен,
хотя за границей он – очень даже прораб.
Родня – осталась. И Айне
– Янкиной матери –
тычут в спину, что сын её стал предателем.
Мол, патриотом его воспитать могла б.
Айна держится гордо. Не роняет ни жеста,
ни слова.
Ей бы косы по пояс, ей бы в эпос
средневековый –
к тем дочерям народа, от чьего горделивого
взгляда
замертво падали чужеземцы в железных
латах!
Не то чтобы я особенно дорога ей.
Скорее, к разговору располагает
моё уменье тактично подставить плечо.
И мы запиваем февральские будни чаем,
и Айна Янкины письма вслух изучает,
а я – молчок.
«Мама, тут каждый пятый – не латыш,
так литовец,
да не про нас – дома богатых невест.
А знаешь, я почти научился готовить...»
«Ах, Лиене, он же там ничего не ест!»
И – в слёзы. А я же сильная, я большая,
жму красную полную руку и утешаю:
«Не плачьте, не надо! Послушайте, Айнас
танте*!
Он умный, он справится, вы только время
дайте –
глядишь, богачом вернётся наш гастарбайтер!
Вернётся – женатым!
Не плачьте... не надо...»
И врала б я, что только о судьбах Родины
думаю –
да поди замолчи, поди затопчи беду мою!
Как я ревела белугой в аэропорту!
Пальцы вцеплялись в Янкину куртку, немея.
Вглядывалась в безнадёжную высоту –
так, что потом болели глаза и шея.
Ночи мои бессонны, а дни – суровы:
точит меня изнутри возвращённое Янкой
слово.
Мне бы больше не плакать, мне бы голову
друга гладить,
перебирать бы пальцами выгоревшие пряди.
Да чтобы наши объятья были крепки.
Всего-то!
Какие мы, Янка, болванские идиоты,
какие мы кретинские дураки!
* тётя Айна (латышск.)
ПРОСТЫЕ СЛОВА
Ты думал, я просто была зависима,
была беспомощна.
А я, оказалось, – тебя действительно,
как мало кто ещё, –
и есть ли на свете вина тяжелей
моей правоты?
Я хочу, чтобы сердце твоё – в тепле.
Чтобы мой пустырь
золотым мелилотом зарос, как встарь!
Голова разумна – или дурна?
И есть ли на свете верней правота,
чем твоя вина?
Потому что по жилам сосен бежит тепло,
гладят волны бока валунов покатых,
не считая, чьё время любить – истекло,
не деля на правых и виноватых.
...А я тебя – словно родину. Словно Латвию,
куда ты теперь – ни ногою...
Не достанет сил – спросить, как дела твои,
и нет мне покоя.
***
Вот незадача: я всё больше прямо и честно,
всё меньше – красиво и звучно. Загадки –
под пресс, но
со мною с такою совсем-совсем неудобно.
Меня обзывают нервной, агрессивной
и злобной,
особенно – бывшие. И – да, я в ответ кусаюсь.
(А ты бы вздохнул: ранимость...
эмоциональность...)
С тех пор, как мама болеет, я стала старшей
в семье. И мне теперь – за двоих страшно.
И я всё реже – о человеческой близости,
всё чаще – о том, как выжить в условиях
кризиса.
Меня пугает это новое главное –
и кажется: я могла бы украсть
и – убить могла бы я.
А помнишь, а помнишь – клялись, что не пожалеем,
ложились на ветхий плед, накрывались шубой,
февральская замять звенела нежнее, нежнее,
торжественно пели хором печные трубы.
И как мы бежали, прятались от кого-то,
мечтали о мире, в котором нет – виноватых...
Руки мои испорчены чёрной работой.
Скажи мне:
ты смог бы теперь целовать их?
***
Дело не в том, что был он – ландышево-
белокож,
трогательно костляв, безбожно зеленоглаз-
кудряв,
что напарывался на чужой кулак, а порой –
на нож, –
и пил почти любую горящую дрянь.
Дело не в том, что мы ругались, мирились,
дрались,
целовались, ходили на сторону, ходили
играть в бильярд.
Что я не помню когдатошних наших лиц,
хотя все живы и, вроде, никто не стар.
Что я была ему Ёжик – хищный, коварный
зверь,
а он мне – нежная рыбка, Щучик. И даже,
в конце концов,
не в том, что «любовь с первого взгляда –
всегда трансфер,
барышни, вглядитесь в своих отцов».
Дело в том, что я вижу, вижу его во сне.
Нет, не прежнюю жесть, не какую-то новую
жуть.
«Я люблю тебя, – говорит, – подойди
ко мне».
Я знаю, что он обманул меня. Я подхожу.
Потому что прошлое – неотъемлемо.
Никем. Никак.
Потому что прошлое – незаменимо.
Никак. Никем.
Настоящее – небо, прошлым несомое
на руках,
будущее – солнце, зажатое облачком
в кулаке.
ES ESMU
У твоей-то меня – озёра черным-черны,
беспробудный ноябрь немыслимой ширины,
колея потеряна в нескончаемом половодье.
Мокрый ветер одну и ту же пластинку
заводит:
«Ну, куда, куда ты бредёшь? Ты устала, поди?
Что же толку, если не можешь – легко
и шибко?
Ты одна, ты больна, ты горишь – упади,
упади –
убеди меня в том, что я нигде не ошибся».
У моей-то меня – пять соток влажной земли,
прорастает клубника, тянет по комьям ус.
Вешней нежностью садик до самых краёв
залит,
выползают большие жуки, которых
я не боюсь.
Я смеюсь, у меня самотканые кружева,
у меня веснушки – ты помнишь меня такой?
Чёрта с два –
а я же есть, я совсем жива,
я держусь за свой чернозём, свой воздух
морской –
за нехитрое да смешное крестьянское
счастье...
Я тебя прощаю.
Только не возвращайся.