Друг детства в Белом вороне
Mar. 13th, 2013 10:09 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
je_nnyВ весеннем номере альманаха Белый ворон!
Будет опубликован мой роман (неужели - роман?!) "Друг детства! - ЦЕЛИКОМ!!!!
Шепотом: а потом... может быть... я надеюсь... и отдельной книжкой!
Уже публиковала кусочки в ЖЖ (по тэгу "Друг Детства"), а вот еще - для затравки!
Этот отрывок по сюжету - ближе к концу.
Художник Vilhelm Hammershoi
...Потом они с Ольгой совершенно случайно встретились в магазине – стояли в соседние кассы. Был канун Восьмого марта, и в магазине пахло мимозой – ее продавали у входа две толстухи восточного вида. Многие девушки уже были с цветами – Сашка, заметив Ольгу, отбежал из очереди и тоже схватил из стоявшего рядом стеллажа букет бледных тюльпанов. Они взглянули друг другу в глаза над головами покупателей, на выходе Сашка, не говоря ни слова, взял у нее из рук сумки, положил в багажник, Ольга села на переднее сиденье, в полном молчании они доехали до Лялькиного дома и начали целоваться еще в прихожей, раздеваясь на ходу. Опять была бомбежка, канонада, атомный взрыв, конец света.
– Я не буду больше приходить в этот магазин.
– Хорошо.
– Это я на всякий случай, а то вдруг ты тоже решишь. И мы опять встретимся… в другом месте.
– Я понял.
Сашка ушел, а Ольга долго сидела, положив бессильно руки на стол и глядя в круглое усатое лицо старых настенных часов, которые вдруг принялись важно отбивать какое-то невозможное время, потом сказала вслух:
– Я что, сломалась? Или нет?
Часы сразу затихли.
– Он навязал мне свои правила? Я готова сдаться?
Фарфоровая маркиза, к которой она обращалась, испуганно присела, прикрываясь веером. Ольге было стыдно. И даже не оттого, что она сразу потеряла всякое соображение, встретившись глазами с Сорокиным, и с трудом дожила до дома, сгорая от нетерпения. Ей было стыдно, что она все это время – и последние пару часов особенно – ждала и надеялась: вдруг Сашка скажет, что все-таки решил развестись и…
И они поженятся?!
Ольга прекрасно помнила свои клятвы и зароки по поводу Сашкиного сына, но…
Но все уже произошло!
Хуже быть не может.
Каждый день она шла в школу, как на казнь, с ужасом открывая дверь класса – вдруг маленький доверчивый Тимоша Сорокин посмотрит на нее волчонком?! Все равно он узнает – рано или поздно. Ольга давно решила, что ей делать, и за это время предприняла кое-какие шаги, но шла по выбранному пути слишком медленно, запинаясь и оглядываясь, хотя прекрасно знала: Сашка ее не догонит. Никогда. Так это и будет тянуться: случайные встречи раз в месяц, бурный секс, беспросветное одиночество, слезы по ночам, ощущение собственного ничтожества…
Как она могла?! Как могла, после того, что было у нее с Андреем? Опять увязнуть в этой трясине – и так быстро? Ольга тяжко вздохнула: и башмаков-то я еще не износила, в которых шла за гробом мужа…
Она встала и в задумчивости переставила какие-то безделушки на комоде, уронила, не заметив, салфетку, поправила вазу на столе, перешла в другую комнату и там тоже что-то рассеянно переставила, поправила и уронила. Ей казалось, за ее спиной они все тихо перешептываются и следят тревожными взглядами, предчувствуя грозящую им беду – все эти вазы, зеркала и комоды, семейные фотографии в рамочках и выгоревшие абажуры с кистями. Ольга чувствовала, как нарастает в ней ненависть: к себе, к своему жалкому телу, так подло ее предающему, к Сорокину, который вынуждает ее совершать то, что она собирается сделать. И даже к Тамаре, уж совершенно ни в чем не виноватой. Но должен же кто-то быть виноват! Хоть кто-нибудь…
Почему он не остался в Москве? Зачем было возвращаться сюда? Чтобы быть все время у нее на глазах? Тыкать ей в нос своим семейным счастьем? Зачем надо было отдавать Тимошу именно в эту школу?
Ляля взяла тюльпаны – они так и лежали на столе в прозрачной целлофановой упаковке – и выбросила ни в чем не повинные цветы в мусорное ведро. Потом добрела до комнаты, в которой они с Андреем провели столько счастливых ночей. Она убрала все, что могло об этом напоминать – слишком больно. Остался один серый свитер, Андрей его так любил, что доносил до дырок. Ольга легла на кровать, прижала свитер, обняла себя его вязаными рукавами, уткнулась носом – запах еще оставался, еле заметный – и спросила тихонько:
– Ты меня теперь презираешь, да?
– Ну что ты, не выдумывай! – ответил Андрей.
– Ведь мы были счастливы, правда?
– Правда.
– Мне так тяжело без тебя! Видишь, что я наделала…
– Бедная моя девочка!
– Что мне делать, Андрюша?
– Ты знаешь.
– Но это так больно!
– Ты справишься. Ты сильная. Ты мне обещала, помнишь?
– Помню…
Художник Keinyo White
На следующий день Ольга пошла к директору. Вера Федоровна, их бывшая классная руководительница, любила Ольгу Сергеевну Хомскую, называя ее по старой привычке Бахрушиной, и с тревогой замечала, что она день ото дня все бледнеет и худеет.
– Вера Федоровна, я должна… Мне нужно… Боюсь, мне придется подать заявление об уходе.
– Так я и знала! Переманили! Куда, в Москву? Но до лета-то ты доработаешь?
– Дело не в работе…
– Оля, расскажи толком, что у тебя случилось!
Ольга горько усмехнулась:
– Сорокин у меня случился.
– О Господи! И что, все так плохо?
– Хуже некуда.
Вера Федоровна отошла к окну, посмотрела, качая головой, на безрадостную картину за окном: начало марта – слякоть и дождь со снегом. Спросила, не оборачиваясь:
– Ты что, беременна?
– Нет! Не знаю…
Ольга с ужасом осознала, что и не думала о возможной беременности! Просто позабыла – они с Андреем никогда не предохранялись в надежде завести ребенка. А теперь…
А что, если?!
– Пока нет. Но это ничего не меняет.
– М-да. Бахрушина и Сорокин наконец осознали, что любят друг друга. И ста лет не прошло.
– Вроде того.
– Почему, почему у вас так все сложилось?! От вашей любви чуть школу не сносило! Все понимали, кроме вас…
– Что, так заметно было?
– Да от вас же искры летели! Неужели за столько лет не перегорело?
– Выходит, нет.
– И что вы решили? Он разведется?
– Я не знаю! Как он разведется? Сына бросит?
– Ну, почему бросит… Разводятся же люди!
– Это ужасно! И так невозможно… Поэтому лучше… мне уехать.
– Да, замечательное решение. А ты не думаешь, что у них счастья все равно не будет? Если он тебя любит? А он тебя действительно любит?
– Не знаю…
И Ольга заплакала.
– Ну не плачь, не плачь! Ты не решай с бухты-барахты. Мальчику и так плохо будет, и так нехорошо. Все-таки развестись, на мой взгляд, было бы честнее.
– Ну как вы не понимаете?! Я же не могу настаивать на этом! Они же ни в чем не виноваты! Я и так себя чувствую… последней сволочью…
– Зато ты будешь счастливой сволочью, а не несчастной. И Сорокин твой счастлив будет, а мальчик… Это в ваших силах, так все устроить, чтобы мальчик не пострадал. Давай ты не будешь пороть горячку и доработаешь до лета? Оля? Ну где я возьму сейчас, посреди года, новую учительницу?
– Я не знаю…
Ольга приходила домой и ложилась, свернувшись клубочком – не думала ни о чем, просто вспоминала, как они жили с Андреем. Детство она старалась не трогать: найти воспоминания, в которых не было бы Сорокина, не получалось. Из памяти вылезала то история про волка, которым она долго донимала маленького Сашку, то поездка в зоопарк, закончившаяся тем, что Сашка испугался не вовремя закричавшего павлина, а Лялю, доверчиво протянувшую руку лошадке, укусил за ладонь старый пони, на котором катали детей по кругу.
Или происшествие с воздушными шариками…
Инна привезла из Москвы два воздушных шарика – синий и оранжевый, никогда потом Лялька не видела шарика такого яркого апельсинового цвета. И Сашка тут же упустил свой – тот бодро взлетел и быстро исчез из виду, растворившись в синеве летнего неба. Сашка заревел, но Лялька толкнула его в бок:
– Смотри! – она отпустила оранжевый шар. – Смотри! Как здорово полетел! Он сейчас догонит твоего, и они вместе полетят в дальние страны! Вместе – не страшно!
Они долго таращились в небо, задрав головы, а потом сидели на веранде и, болтая ногами, ели из кружечек ленинградское мороженое, тоже привезенное Титúной. Мороженое подтаяло, но все равно было вкусным, и тоненькие пластиночки шоколада коричневыми льдинками в белом молочном море. А Инна смотрела на дочь с нежной печалью, предчувствуя, сколько раз придется той отпускать на волю ветра свой воздушный шарик…
фотограф: Anna Kolasińska
Будет опубликован мой роман (неужели - роман?!) "Друг детства! - ЦЕЛИКОМ!!!!
Шепотом: а потом... может быть... я надеюсь... и отдельной книжкой!
Уже публиковала кусочки в ЖЖ (по тэгу "Друг Детства"), а вот еще - для затравки!
Этот отрывок по сюжету - ближе к концу.
Художник Vilhelm Hammershoi
...Потом они с Ольгой совершенно случайно встретились в магазине – стояли в соседние кассы. Был канун Восьмого марта, и в магазине пахло мимозой – ее продавали у входа две толстухи восточного вида. Многие девушки уже были с цветами – Сашка, заметив Ольгу, отбежал из очереди и тоже схватил из стоявшего рядом стеллажа букет бледных тюльпанов. Они взглянули друг другу в глаза над головами покупателей, на выходе Сашка, не говоря ни слова, взял у нее из рук сумки, положил в багажник, Ольга села на переднее сиденье, в полном молчании они доехали до Лялькиного дома и начали целоваться еще в прихожей, раздеваясь на ходу. Опять была бомбежка, канонада, атомный взрыв, конец света.
– Я не буду больше приходить в этот магазин.
– Хорошо.
– Это я на всякий случай, а то вдруг ты тоже решишь. И мы опять встретимся… в другом месте.
– Я понял.
Сашка ушел, а Ольга долго сидела, положив бессильно руки на стол и глядя в круглое усатое лицо старых настенных часов, которые вдруг принялись важно отбивать какое-то невозможное время, потом сказала вслух:
– Я что, сломалась? Или нет?
Часы сразу затихли.
– Он навязал мне свои правила? Я готова сдаться?
Фарфоровая маркиза, к которой она обращалась, испуганно присела, прикрываясь веером. Ольге было стыдно. И даже не оттого, что она сразу потеряла всякое соображение, встретившись глазами с Сорокиным, и с трудом дожила до дома, сгорая от нетерпения. Ей было стыдно, что она все это время – и последние пару часов особенно – ждала и надеялась: вдруг Сашка скажет, что все-таки решил развестись и…
И они поженятся?!
Ольга прекрасно помнила свои клятвы и зароки по поводу Сашкиного сына, но…
Но все уже произошло!
Хуже быть не может.
Каждый день она шла в школу, как на казнь, с ужасом открывая дверь класса – вдруг маленький доверчивый Тимоша Сорокин посмотрит на нее волчонком?! Все равно он узнает – рано или поздно. Ольга давно решила, что ей делать, и за это время предприняла кое-какие шаги, но шла по выбранному пути слишком медленно, запинаясь и оглядываясь, хотя прекрасно знала: Сашка ее не догонит. Никогда. Так это и будет тянуться: случайные встречи раз в месяц, бурный секс, беспросветное одиночество, слезы по ночам, ощущение собственного ничтожества…
Как она могла?! Как могла, после того, что было у нее с Андреем? Опять увязнуть в этой трясине – и так быстро? Ольга тяжко вздохнула: и башмаков-то я еще не износила, в которых шла за гробом мужа…
Она встала и в задумчивости переставила какие-то безделушки на комоде, уронила, не заметив, салфетку, поправила вазу на столе, перешла в другую комнату и там тоже что-то рассеянно переставила, поправила и уронила. Ей казалось, за ее спиной они все тихо перешептываются и следят тревожными взглядами, предчувствуя грозящую им беду – все эти вазы, зеркала и комоды, семейные фотографии в рамочках и выгоревшие абажуры с кистями. Ольга чувствовала, как нарастает в ней ненависть: к себе, к своему жалкому телу, так подло ее предающему, к Сорокину, который вынуждает ее совершать то, что она собирается сделать. И даже к Тамаре, уж совершенно ни в чем не виноватой. Но должен же кто-то быть виноват! Хоть кто-нибудь…
Почему он не остался в Москве? Зачем было возвращаться сюда? Чтобы быть все время у нее на глазах? Тыкать ей в нос своим семейным счастьем? Зачем надо было отдавать Тимошу именно в эту школу?
Ляля взяла тюльпаны – они так и лежали на столе в прозрачной целлофановой упаковке – и выбросила ни в чем не повинные цветы в мусорное ведро. Потом добрела до комнаты, в которой они с Андреем провели столько счастливых ночей. Она убрала все, что могло об этом напоминать – слишком больно. Остался один серый свитер, Андрей его так любил, что доносил до дырок. Ольга легла на кровать, прижала свитер, обняла себя его вязаными рукавами, уткнулась носом – запах еще оставался, еле заметный – и спросила тихонько:
– Ты меня теперь презираешь, да?
– Ну что ты, не выдумывай! – ответил Андрей.
– Ведь мы были счастливы, правда?
– Правда.
– Мне так тяжело без тебя! Видишь, что я наделала…
– Бедная моя девочка!
– Что мне делать, Андрюша?
– Ты знаешь.
– Но это так больно!
– Ты справишься. Ты сильная. Ты мне обещала, помнишь?
– Помню…
Художник Keinyo White
На следующий день Ольга пошла к директору. Вера Федоровна, их бывшая классная руководительница, любила Ольгу Сергеевну Хомскую, называя ее по старой привычке Бахрушиной, и с тревогой замечала, что она день ото дня все бледнеет и худеет.
– Вера Федоровна, я должна… Мне нужно… Боюсь, мне придется подать заявление об уходе.
– Так я и знала! Переманили! Куда, в Москву? Но до лета-то ты доработаешь?
– Дело не в работе…
– Оля, расскажи толком, что у тебя случилось!
Ольга горько усмехнулась:
– Сорокин у меня случился.
– О Господи! И что, все так плохо?
– Хуже некуда.
Вера Федоровна отошла к окну, посмотрела, качая головой, на безрадостную картину за окном: начало марта – слякоть и дождь со снегом. Спросила, не оборачиваясь:
– Ты что, беременна?
– Нет! Не знаю…
Ольга с ужасом осознала, что и не думала о возможной беременности! Просто позабыла – они с Андреем никогда не предохранялись в надежде завести ребенка. А теперь…
А что, если?!
– Пока нет. Но это ничего не меняет.
– М-да. Бахрушина и Сорокин наконец осознали, что любят друг друга. И ста лет не прошло.
– Вроде того.
– Почему, почему у вас так все сложилось?! От вашей любви чуть школу не сносило! Все понимали, кроме вас…
– Что, так заметно было?
– Да от вас же искры летели! Неужели за столько лет не перегорело?
– Выходит, нет.
– И что вы решили? Он разведется?
– Я не знаю! Как он разведется? Сына бросит?
– Ну, почему бросит… Разводятся же люди!
– Это ужасно! И так невозможно… Поэтому лучше… мне уехать.
– Да, замечательное решение. А ты не думаешь, что у них счастья все равно не будет? Если он тебя любит? А он тебя действительно любит?
– Не знаю…
И Ольга заплакала.
– Ну не плачь, не плачь! Ты не решай с бухты-барахты. Мальчику и так плохо будет, и так нехорошо. Все-таки развестись, на мой взгляд, было бы честнее.
– Ну как вы не понимаете?! Я же не могу настаивать на этом! Они же ни в чем не виноваты! Я и так себя чувствую… последней сволочью…
– Зато ты будешь счастливой сволочью, а не несчастной. И Сорокин твой счастлив будет, а мальчик… Это в ваших силах, так все устроить, чтобы мальчик не пострадал. Давай ты не будешь пороть горячку и доработаешь до лета? Оля? Ну где я возьму сейчас, посреди года, новую учительницу?
– Я не знаю…
Ольга приходила домой и ложилась, свернувшись клубочком – не думала ни о чем, просто вспоминала, как они жили с Андреем. Детство она старалась не трогать: найти воспоминания, в которых не было бы Сорокина, не получалось. Из памяти вылезала то история про волка, которым она долго донимала маленького Сашку, то поездка в зоопарк, закончившаяся тем, что Сашка испугался не вовремя закричавшего павлина, а Лялю, доверчиво протянувшую руку лошадке, укусил за ладонь старый пони, на котором катали детей по кругу.
Или происшествие с воздушными шариками…
Инна привезла из Москвы два воздушных шарика – синий и оранжевый, никогда потом Лялька не видела шарика такого яркого апельсинового цвета. И Сашка тут же упустил свой – тот бодро взлетел и быстро исчез из виду, растворившись в синеве летнего неба. Сашка заревел, но Лялька толкнула его в бок:
– Смотри! – она отпустила оранжевый шар. – Смотри! Как здорово полетел! Он сейчас догонит твоего, и они вместе полетят в дальние страны! Вместе – не страшно!
Они долго таращились в небо, задрав головы, а потом сидели на веранде и, болтая ногами, ели из кружечек ленинградское мороженое, тоже привезенное Титúной. Мороженое подтаяло, но все равно было вкусным, и тоненькие пластиночки шоколада коричневыми льдинками в белом молочном море. А Инна смотрела на дочь с нежной печалью, предчувствуя, сколько раз придется той отпускать на волю ветра свой воздушный шарик…
фотограф: Anna Kolasińska