Авторы Белого Ворона - Инна Домрачева
Apr. 11th, 2013 02:32 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
je_nnySergey Ivkin: Авторы Белого Ворона - Инна Домрачева
http://www.facebook.com/groups/320718391296552/permalink/511097522258637/
Персона(ж) 2. Инна Домрачева.
Однажды Маша Ботева (или это была Маша Маркова) спросили на фестивале меня и Инну, почему если мы так давно дружим, понимаем друг друга и вообще уживаемся рядом, мы не вместе. Инка корректно ответила: из-за того, что нам друг от друга нужны только мозги, а для этого достаточно дружбы. А я сейчас понимаю, что тут действует гуляющая по просторам сети фишка: «Дорогой, я – женщина, я не хочу принимать решения, и если ты тоже не хочешь их принимать, то давай останемся подругами и найдём себе мужиков». Вот так мы с Инной всегда и были «подругами», она опять же корректно говорила «гешвистеры».
На самом деле я был влюблён в её подругу – миниатюрную еврейку, первым комплиментом которой от меня было, что Таня внешне похожа на маленького Высоцкого. Очень смешно. И общался-то изначально, потому что Инна всегда была рядом с Таней. А Таня любила человека по прозвищу Харрисон. А я потому не любил Битлз (тогда), но тем не менее умудрялся прятаться в Танином шкафу, ночевать в электрощитовой, случайно выходящей форточкой на Танин балкон, да и ключ от родительской квартиры подошёл к двери хозблока. Я был светлым, смешным и необязательным. Мной можно было любоваться. Но не больше. Инка выяснила, что со мной можно ещё говорить. Я неплохой (как потом определила Ася Аксёнова) «пи***бол-собеседник», неплохой прежде всего тем, что не только сам говорю, а слушаю и слышу, говоримое мне. Вот так мы и жили, мечтал я о Таниной постели, а вечера проводил на Инкином диване в беседах о поэзии и рок-н-ролле. Потом Таня куда-то девалась, а наши разговоры остались.
Менялись мужчины рядом с Инной (в том числе и мои друзья, мироздание любит зеркала), менялись женщины рядом со мной, ко многим Инна прикипала душой, они тоже становились её подругами. А мы сами бережно хранили нашу дистанцию и были ей рады.
Сейчас у меня жена Татьяна (другая, совсем на ту не похожая, но тоже любящая Джорджа Харрисона, оригинального), которая не ревнует, а просто не очень понимает наше с Инкой общение. Оно странноватое. Потому что на свет извлекаются такие особые рецепторы и отростки, обычно от людей скрываемые.
Инна у меня всегда ассоциировалась с тем самым Бодлеровским альбатросом (тема Бодлера в её творчестве – отдельная сказка), которому крылья мешают ходить по земле, вечно о них окружающие запинаются. Потому для Инны есть два режима: безудержный полёт-общение с родными по духу и затворничество. Работа и жизненно необходимые вещи не в счёт, их мы не рассматриваем, там другая социальная роль, а мы – о поэте говорим.
И вот как поэт Инна то появляется всюду, ярко, пёстро, громко, то полная тишина. И даже книги у неё не вышло, хотя лет 20 как её стихи ходят в списках. цитируются, кажутся совершенно естественными («у Ирки в дневнике прочитала» (с) Венечка Ерофеев) цитатами.
Если Андрей Мансветов нивелирует авторское я на фоне культуры, то Инна Домрачева воспитавшую её культуру старательно в собственное лирическое я утрамбовывает. Ну, словно женский шкаф, в котором живёт зверь Нечегонадеть, а доски выгнулись наружу и дверцы стулом припёрты.
Ещё в бытность учёбы на журфаке Инку предупреждали преподаватели, что эрудиция её погубит. Что она настолько умна, что её напрягают слишком явные аллюзии или банальные ходы. Ей хочется всё сделать тоньше. Ещё тоньше. И в своём стремлении она неожиданно становится настолько прямолинейной, что доходит почти до грубости. Но эта грубость – такой же миф, ход, глянец. Самое важное не здесь, не в этом. Вы опять прошли мимо.
Стихи Инны – борхесианский лабиринт из прямой линии. Нужно пройти десяток сложных ловушек, чтобы понять эту единственную линию. И Бодлер её живёт не во Франции, а на кассете группы «Алиса». И нравственности мы с ней учились по Высоцкому, на которого лицом была похожа её подруга. И умение терпеть и выживать у меня с Инной воспитано братьями Стругацкими. Гребенщиков говорит: «Я пишу свою песню, вы слушаете собственную». Так и Инна на многие обвинения в неполиткорректности или хамстве улыбалась: «Я о своём, вы – о своём». Потому что все её стихи – о ней самой, о том, что с ней происходит, у неё болит, у её близких болит, пусть даже и фантомной болью. Но как-то выходит, что читают и говорят: это не твоё, а моё. «Ну и пожалуйста», - отвечает Инна.
Приведу несколько важных для меня лично текстов:
*
Я свою принцессу Лею
Понимаю и жалею.
Я вожу принцессу в рейды
Поутру и ввечеру,
А когда умрёт Дарт Вейдер,
Я с игрой её сотру.
*
Самое трудное после развода –
Не выбирать ему новые туфли.
Я не сюда, просто детское – дальше,
И вообще не смотрю, так, на ценник –
Надо же знать, сколько я сэкономлю.
Ну-ка, ага, вот такие он любит,
42-е уже разобрали,
Сущее гадство, а эти? Конечно,
Есть, странно было бы, если иначе,
Именно эти ему натирают, -
Девушка, будьте добры, покажите...
Точно! - рельефными жесткими швами,
А подскажите, когда поступленье…
Черт! Извините. Спасибо, не надо.
*
Учись довольствоваться малым –
Он жив, хотя в другой стране,
Хотя не станет генералом
Науки, с Тойнби наравне.
В твоем негласном протоколе –
Не улыбнись, не позови,
Лишь юность не боится боли
И не стесняется любви.
«Мы не котята, - пишет Бисмарк, -
Нас все любить и не должны».
Не шли ему такие письма,
Что нужно прятать от жены.
Оно не то что низко - мелко,
И душу ржавчиной проест,
Но в сердце вкрученная стрелка
Всегда направлена нах вест.
И там, где запах апельсина
Зимой отчетливей всего,
Он скоро воспитает сына.
Не твоего.
Но ничего.
*
Представляете – август, плюс тридцать один в тени,
Гимнастерки кусают в шею, висят ремни, -
Рота срочников курит, каждому двадцать лет,
Старшина ушел оформлять на бойцов билет,
Электричка вот-вот к пути подойти должна,
Но подходит – без объявленья войны - она.
Элегантно кушает белое эскимо,
Выжигая каплей внутри декольте клеймо.
Рота ест эскимо глазами, идет ко дну,
По команде, синхронно, сглатывая слюну.
Я сказала: «Послушай, Ирская, черт возьми,
Перестань издеваться над маленькими детьми!»
Слава Богу, мальчишки эти не знают, нет,
Что и в спальне у ней дрожит приглушенный свет,
Репродукции Мухи смотрят в ее кровать,
Шкаф разорван давленьем, но нечего надевать.
Если кран проржавел, говорит она: «Дорогой…»,
И до мужа тянется смуглой своей ногой.
Улыбается, шпильки падают изо рта…
Вы все поняли? Вы не поняли ни черта.
И хотя она вообще не забьет гвоздя,
Она больше папина дочка, чем даже я,
И сильней большинства мужчин хорошо - на треть.
Вот поэтому именно к ней я хожу реветь.
*
Глобализация - это когда Алена пишет в аське,
Что бомбят вокзал,
А он - рядом.
Глобализация - это когда Алену могут убить
Младшие братья твоих одноклассников.
Глобализация - это когда мирное население страны-агрессора
Рассказывает про новую кофточку,
А потом замолкает, и ты не можешь дышать.
Две минуты, до нового сообщения.
Глобализация - это когда зона поражения при бомбежке
Больше, чем расстояние от Алены
До стратегического объекта страны-агрессора.
Глобализация - это когда любая война - гражданская.
Глобализация - это когда любая война - твоя.
День открытых дверей
Мы сегодня были в школе,
В той, в которую решили,
И, чтоб мы решили точно,
Нам со сцены пели дети.
Третьей справа пела Саша,
Я ее немного знаю:
Саша первой тянет руку,
Если спросят на уроке,
Ерзает от нетерпенья,
И, дорвавшись, отвечает.
А еще она дерется,
Но сугубо на татами,
У нее уже нашивка…
Стало быть, еще поет.
У нее на сарафане
Темно-школьном, густо-синем –
Шерсть от очень белой кошки
И на туфлях лак облез.
Вот их целая шеренга.
Настоящие такие,
Галстучки перекосились,
Гольфы, бантики сползли…
И когда они запели
Так серьезно и пискляво
О любви к родной России,
Я едва не заревела.
Видимые только мною,
Из-за плеч аналоговых
Сыновей и дочек злобно
Ржали лица цифровые
И кричали стоголосо:
«Надо сваливать из Рашки».
«Сцуко, жгут аборигены!»
«Опа-оп, вперде, Роисся!» -
Это мамы, это папы.
Интернеты, интернеты,
А я вымерший такой…
То ли мне должно быть стыдно
За свою сентиментальность,
То ли мне должно быть страшно
Оттого, что стало стыдно?
(с) Инна Домрачева
http://www.facebook.com/groups/320718391296552/permalink/511097522258637/
Персона(ж) 2. Инна Домрачева.
Однажды Маша Ботева (или это была Маша Маркова) спросили на фестивале меня и Инну, почему если мы так давно дружим, понимаем друг друга и вообще уживаемся рядом, мы не вместе. Инка корректно ответила: из-за того, что нам друг от друга нужны только мозги, а для этого достаточно дружбы. А я сейчас понимаю, что тут действует гуляющая по просторам сети фишка: «Дорогой, я – женщина, я не хочу принимать решения, и если ты тоже не хочешь их принимать, то давай останемся подругами и найдём себе мужиков». Вот так мы с Инной всегда и были «подругами», она опять же корректно говорила «гешвистеры».
На самом деле я был влюблён в её подругу – миниатюрную еврейку, первым комплиментом которой от меня было, что Таня внешне похожа на маленького Высоцкого. Очень смешно. И общался-то изначально, потому что Инна всегда была рядом с Таней. А Таня любила человека по прозвищу Харрисон. А я потому не любил Битлз (тогда), но тем не менее умудрялся прятаться в Танином шкафу, ночевать в электрощитовой, случайно выходящей форточкой на Танин балкон, да и ключ от родительской квартиры подошёл к двери хозблока. Я был светлым, смешным и необязательным. Мной можно было любоваться. Но не больше. Инка выяснила, что со мной можно ещё говорить. Я неплохой (как потом определила Ася Аксёнова) «пи***бол-собеседник», неплохой прежде всего тем, что не только сам говорю, а слушаю и слышу, говоримое мне. Вот так мы и жили, мечтал я о Таниной постели, а вечера проводил на Инкином диване в беседах о поэзии и рок-н-ролле. Потом Таня куда-то девалась, а наши разговоры остались.
Менялись мужчины рядом с Инной (в том числе и мои друзья, мироздание любит зеркала), менялись женщины рядом со мной, ко многим Инна прикипала душой, они тоже становились её подругами. А мы сами бережно хранили нашу дистанцию и были ей рады.
Сейчас у меня жена Татьяна (другая, совсем на ту не похожая, но тоже любящая Джорджа Харрисона, оригинального), которая не ревнует, а просто не очень понимает наше с Инкой общение. Оно странноватое. Потому что на свет извлекаются такие особые рецепторы и отростки, обычно от людей скрываемые.
Инна у меня всегда ассоциировалась с тем самым Бодлеровским альбатросом (тема Бодлера в её творчестве – отдельная сказка), которому крылья мешают ходить по земле, вечно о них окружающие запинаются. Потому для Инны есть два режима: безудержный полёт-общение с родными по духу и затворничество. Работа и жизненно необходимые вещи не в счёт, их мы не рассматриваем, там другая социальная роль, а мы – о поэте говорим.
И вот как поэт Инна то появляется всюду, ярко, пёстро, громко, то полная тишина. И даже книги у неё не вышло, хотя лет 20 как её стихи ходят в списках. цитируются, кажутся совершенно естественными («у Ирки в дневнике прочитала» (с) Венечка Ерофеев) цитатами.
Если Андрей Мансветов нивелирует авторское я на фоне культуры, то Инна Домрачева воспитавшую её культуру старательно в собственное лирическое я утрамбовывает. Ну, словно женский шкаф, в котором живёт зверь Нечегонадеть, а доски выгнулись наружу и дверцы стулом припёрты.
Ещё в бытность учёбы на журфаке Инку предупреждали преподаватели, что эрудиция её погубит. Что она настолько умна, что её напрягают слишком явные аллюзии или банальные ходы. Ей хочется всё сделать тоньше. Ещё тоньше. И в своём стремлении она неожиданно становится настолько прямолинейной, что доходит почти до грубости. Но эта грубость – такой же миф, ход, глянец. Самое важное не здесь, не в этом. Вы опять прошли мимо.
Стихи Инны – борхесианский лабиринт из прямой линии. Нужно пройти десяток сложных ловушек, чтобы понять эту единственную линию. И Бодлер её живёт не во Франции, а на кассете группы «Алиса». И нравственности мы с ней учились по Высоцкому, на которого лицом была похожа её подруга. И умение терпеть и выживать у меня с Инной воспитано братьями Стругацкими. Гребенщиков говорит: «Я пишу свою песню, вы слушаете собственную». Так и Инна на многие обвинения в неполиткорректности или хамстве улыбалась: «Я о своём, вы – о своём». Потому что все её стихи – о ней самой, о том, что с ней происходит, у неё болит, у её близких болит, пусть даже и фантомной болью. Но как-то выходит, что читают и говорят: это не твоё, а моё. «Ну и пожалуйста», - отвечает Инна.
Приведу несколько важных для меня лично текстов:
*
Я свою принцессу Лею
Понимаю и жалею.
Я вожу принцессу в рейды
Поутру и ввечеру,
А когда умрёт Дарт Вейдер,
Я с игрой её сотру.
*
Самое трудное после развода –
Не выбирать ему новые туфли.
Я не сюда, просто детское – дальше,
И вообще не смотрю, так, на ценник –
Надо же знать, сколько я сэкономлю.
Ну-ка, ага, вот такие он любит,
42-е уже разобрали,
Сущее гадство, а эти? Конечно,
Есть, странно было бы, если иначе,
Именно эти ему натирают, -
Девушка, будьте добры, покажите...
Точно! - рельефными жесткими швами,
А подскажите, когда поступленье…
Черт! Извините. Спасибо, не надо.
*
Учись довольствоваться малым –
Он жив, хотя в другой стране,
Хотя не станет генералом
Науки, с Тойнби наравне.
В твоем негласном протоколе –
Не улыбнись, не позови,
Лишь юность не боится боли
И не стесняется любви.
«Мы не котята, - пишет Бисмарк, -
Нас все любить и не должны».
Не шли ему такие письма,
Что нужно прятать от жены.
Оно не то что низко - мелко,
И душу ржавчиной проест,
Но в сердце вкрученная стрелка
Всегда направлена нах вест.
И там, где запах апельсина
Зимой отчетливей всего,
Он скоро воспитает сына.
Не твоего.
Но ничего.
*
Представляете – август, плюс тридцать один в тени,
Гимнастерки кусают в шею, висят ремни, -
Рота срочников курит, каждому двадцать лет,
Старшина ушел оформлять на бойцов билет,
Электричка вот-вот к пути подойти должна,
Но подходит – без объявленья войны - она.
Элегантно кушает белое эскимо,
Выжигая каплей внутри декольте клеймо.
Рота ест эскимо глазами, идет ко дну,
По команде, синхронно, сглатывая слюну.
Я сказала: «Послушай, Ирская, черт возьми,
Перестань издеваться над маленькими детьми!»
Слава Богу, мальчишки эти не знают, нет,
Что и в спальне у ней дрожит приглушенный свет,
Репродукции Мухи смотрят в ее кровать,
Шкаф разорван давленьем, но нечего надевать.
Если кран проржавел, говорит она: «Дорогой…»,
И до мужа тянется смуглой своей ногой.
Улыбается, шпильки падают изо рта…
Вы все поняли? Вы не поняли ни черта.
И хотя она вообще не забьет гвоздя,
Она больше папина дочка, чем даже я,
И сильней большинства мужчин хорошо - на треть.
Вот поэтому именно к ней я хожу реветь.
*
Глобализация - это когда Алена пишет в аське,
Что бомбят вокзал,
А он - рядом.
Глобализация - это когда Алену могут убить
Младшие братья твоих одноклассников.
Глобализация - это когда мирное население страны-агрессора
Рассказывает про новую кофточку,
А потом замолкает, и ты не можешь дышать.
Две минуты, до нового сообщения.
Глобализация - это когда зона поражения при бомбежке
Больше, чем расстояние от Алены
До стратегического объекта страны-агрессора.
Глобализация - это когда любая война - гражданская.
Глобализация - это когда любая война - твоя.
День открытых дверей
Мы сегодня были в школе,
В той, в которую решили,
И, чтоб мы решили точно,
Нам со сцены пели дети.
Третьей справа пела Саша,
Я ее немного знаю:
Саша первой тянет руку,
Если спросят на уроке,
Ерзает от нетерпенья,
И, дорвавшись, отвечает.
А еще она дерется,
Но сугубо на татами,
У нее уже нашивка…
Стало быть, еще поет.
У нее на сарафане
Темно-школьном, густо-синем –
Шерсть от очень белой кошки
И на туфлях лак облез.
Вот их целая шеренга.
Настоящие такие,
Галстучки перекосились,
Гольфы, бантики сползли…
И когда они запели
Так серьезно и пискляво
О любви к родной России,
Я едва не заревела.
Видимые только мною,
Из-за плеч аналоговых
Сыновей и дочек злобно
Ржали лица цифровые
И кричали стоголосо:
«Надо сваливать из Рашки».
«Сцуко, жгут аборигены!»
«Опа-оп, вперде, Роисся!» -
Это мамы, это папы.
Интернеты, интернеты,
А я вымерший такой…
То ли мне должно быть стыдно
За свою сентиментальность,
То ли мне должно быть страшно
Оттого, что стало стыдно?
(с) Инна Домрачева