![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Гоголь бессмертен.
Mar. 4th, 2012 11:39 amОригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
morozovsb в Гоголь бессмертен.
morozovsb в Гоголь бессмертен.160 лет назад, после невероятных мытарств последних лет, после трагедии последних дней, связанных, в том числе, с уничтожением труда всей жизни, умер Гоголь
Гоголь, вне всякого сомнения, темное начало в русской литературе. От него, проповедника "вперед!", певца русского простора и птицы-тройки отчего-то веет темными углами, удушливостью, изломанностью. Такой была его жизнь: странная, непонятная, такова его и смерть - полумрак и разочарование.
Гоголь изломан, неуверен в себе, он глубок и необычайно наивен. "Выбранные места из переписки..." - гениальная в своем падении книга лишний раз показала это. Но наивность и темнота Гоголя много дороже светлых и радужных надежд иного автора, потому что наливающаяся темнота Гоголя - это попытка преосуществить тьму в свет.
Гоголь был плохим писателем, и сам не раз сознавался в этом. Это верно, в том смысле, что он не был ремесленником, токарем изячных текстов, а ведь именно это перво-наперво требуется от литературы. Писал душою, имел смутные намерения кого-то побудить и пробудить. Писал, не веруя в это - странный надлом. Но тем более странный и классический в вечном вопрошании: "Как писать? Что значит - писать?"
Искусство слова, преимущественно формы было по-видимому Гоголю безразлично. Он видел перед литературой задачи человековедческие, педагогические, душеспасительные. С таким подходом, ставшим классическим для русской литературы столкновение поэзии и правды было неизбежно. Гоголь наперед Толстого почувствовал, что искусство, поскольку оно исскуство, взятое только само по себе как чисто эстетическое явление, имморально, а, может быть, и аморально. Там, где начинается искусство, кончается педагогика, исправление нравов, и наоборот. Может быть, именно поэтому назидательные по форме "Выбранные места..." нехудожественны, хотя и поэтичны по своему характеру. Может быть от того выросла трагедия "Мертвых душ", которая, конечно, не столько в акте сожжения второго тома, сколько в самих муках его рождения. Совместить педагогику и искусство, проповедь и прозу, поэзию и правду. Кому это удавалось? Непосильная задача.
Сделать искусство чистым, прорваться от красоты, испорченной грехом, красоты с червоточиной к красоте незамутненной - глупая, наивная, и в то же время высокая задача. Поздний Гоголь ценен именно этим, желанием этой подымающейся не только над литературной поденщиной, но и над эстетической гениальностью постановкой задачи.
Не писать что есть, писать, что должно, о том, что есть по существу, а не по кажимости, забыть о правдивости искусства как бездушной отвлеченной истинности, превратить искусство в нечто живущее по евангельской правде, в цельность добра, красоты, истины, а не довольствоваться односторонней красивостью и совершенством формы - задача непосильная.
Мережковский в своем известном исследовании "Гоголь и черт" пишет о нем только как о борце с чертом, с пошлостью, с мещанством, с джентельменом с эспаньолкой в иванкарамазовском духе. Но это мелко, слишком позитивно и позитивистски, видеть в Гоголе только чистильщика авгиевых конюшен.
Эта чистка в виде изображения городничих, земляник, и дам, приятных во всех отношениях - вовсе не была главным делом, чтобы там ни говорили о его умении видеть пошлость. Нет, борьба Гоголя с чертом - дело десятое, а вот его поиски новой эстетики - основное в том, чем он занимался как художник.
Эти поиски актуальны и поныне. Ведь те задачи, которыми болел и которые пытался решить Гоголь, до сих пор не решены современным искусством, более того, и вовсе не осознаются им. Меж тем, преображение эстетики - задача насущная, а потому Гоголь бессмертен. Другое дело, что во всей этой мысли пересоздать мир через искусство прячется все то же самое чисто эстетическое начало, эстетическое лоббирование. Меж тем, мир пересоздается не столько искусством, сколько жизненной красотой. Возможно, это осталось так и непонятым самим Гоголем, приведя его к крушению жизненному и эстетическому.
Гоголь, вне всякого сомнения, темное начало в русской литературе. От него, проповедника "вперед!", певца русского простора и птицы-тройки отчего-то веет темными углами, удушливостью, изломанностью. Такой была его жизнь: странная, непонятная, такова его и смерть - полумрак и разочарование.
Гоголь изломан, неуверен в себе, он глубок и необычайно наивен. "Выбранные места из переписки..." - гениальная в своем падении книга лишний раз показала это. Но наивность и темнота Гоголя много дороже светлых и радужных надежд иного автора, потому что наливающаяся темнота Гоголя - это попытка преосуществить тьму в свет.
Гоголь был плохим писателем, и сам не раз сознавался в этом. Это верно, в том смысле, что он не был ремесленником, токарем изячных текстов, а ведь именно это перво-наперво требуется от литературы. Писал душою, имел смутные намерения кого-то побудить и пробудить. Писал, не веруя в это - странный надлом. Но тем более странный и классический в вечном вопрошании: "Как писать? Что значит - писать?"
Искусство слова, преимущественно формы было по-видимому Гоголю безразлично. Он видел перед литературой задачи человековедческие, педагогические, душеспасительные. С таким подходом, ставшим классическим для русской литературы столкновение поэзии и правды было неизбежно. Гоголь наперед Толстого почувствовал, что искусство, поскольку оно исскуство, взятое только само по себе как чисто эстетическое явление, имморально, а, может быть, и аморально. Там, где начинается искусство, кончается педагогика, исправление нравов, и наоборот. Может быть, именно поэтому назидательные по форме "Выбранные места..." нехудожественны, хотя и поэтичны по своему характеру. Может быть от того выросла трагедия "Мертвых душ", которая, конечно, не столько в акте сожжения второго тома, сколько в самих муках его рождения. Совместить педагогику и искусство, проповедь и прозу, поэзию и правду. Кому это удавалось? Непосильная задача.
Сделать искусство чистым, прорваться от красоты, испорченной грехом, красоты с червоточиной к красоте незамутненной - глупая, наивная, и в то же время высокая задача. Поздний Гоголь ценен именно этим, желанием этой подымающейся не только над литературной поденщиной, но и над эстетической гениальностью постановкой задачи.
Не писать что есть, писать, что должно, о том, что есть по существу, а не по кажимости, забыть о правдивости искусства как бездушной отвлеченной истинности, превратить искусство в нечто живущее по евангельской правде, в цельность добра, красоты, истины, а не довольствоваться односторонней красивостью и совершенством формы - задача непосильная.
Мережковский в своем известном исследовании "Гоголь и черт" пишет о нем только как о борце с чертом, с пошлостью, с мещанством, с джентельменом с эспаньолкой в иванкарамазовском духе. Но это мелко, слишком позитивно и позитивистски, видеть в Гоголе только чистильщика авгиевых конюшен.
Эта чистка в виде изображения городничих, земляник, и дам, приятных во всех отношениях - вовсе не была главным делом, чтобы там ни говорили о его умении видеть пошлость. Нет, борьба Гоголя с чертом - дело десятое, а вот его поиски новой эстетики - основное в том, чем он занимался как художник.
Эти поиски актуальны и поныне. Ведь те задачи, которыми болел и которые пытался решить Гоголь, до сих пор не решены современным искусством, более того, и вовсе не осознаются им. Меж тем, преображение эстетики - задача насущная, а потому Гоголь бессмертен. Другое дело, что во всей этой мысли пересоздать мир через искусство прячется все то же самое чисто эстетическое начало, эстетическое лоббирование. Меж тем, мир пересоздается не столько искусством, сколько жизненной красотой. Возможно, это осталось так и непонятым самим Гоголем, приведя его к крушению жизненному и эстетическому.
